Боевые паруса. На абордаж! - Страница 103

103

— Да, — ирландец говорит, словно камни таскает, — рад за тебя. Если ты не дурак, то служанку ты уже забыл.

Патрик помолчал, махнул рукой — и вот, можно подумать, что, кроме свинины, его ничего и не интересует. Не судьба… А была надежда. Женщина может полюбить не только сильного. Человек, о котором она могла бы заботиться — тоже вариант. Человек, к которому она могла бы возвращаться. Но, конечно, у рыжего типа с вечно облупленным носом нет никаких шансов на фоне живого воплощения Сант-Яго. Опять же, тот что-то говорил про общую ненависть, а от ненависти до любви та малость, на которую ревности в самый раз хватит.

Пока морской лейтенант и сухопутный капитан беседуют, предмет разговора принимает ванну. Точней, бочку. Почти морскую: со слезами Хуаны, которая молчит, плачет и все делает не так. Тут послушаешь всхлипы да волей-неволей и начнешь рассказывать стюардессе, какая она плохая. Иначе ведь себя мерзавкой почувствуешь. Слез от того, к сожалению, только прибавляется. Как и от мыла.

А когда Хуана открывает рот…

— Госпожа, может, вы меня все-таки отпустите?

Да, госпожа ее отпустит. Прямо сейчас. А сама останется мыльной, мокрой, в незашнурованном платье.

— И не надейся. Из-за тебя мне пришлось воротник засаливать. Сама посмотри. Раньше вокруг шеи темной каймы не было.

— Я постираааю.

Следующее слово будет: потом.

— Да, антверпенское кружево… Что от него останется? Придется новый покупать. Да и остальное… Думаешь, от стирки платье новеет?

— Так вы из экономии?! — ахнула Хуана, всплеснула руками на радостях. Мыло не упустило случай, выпрыгнуло из рук служанки и нырнуло в бочку. — И моетесь все время, и рассердились, и наказание… А я уж думала, ревнуете!

— Делать мне больше нечего, ревновать кого-то… Кроме твердых песо.

— Если кто любит, ревность сама получается.

И смотрит с недоверчивой хитринкой.

— У нас в университете говаривали: по любви жениться — с горем породниться.

— Поговорка-то для парня, — прыскает Хуана в кулак.

— А я и числилась парнем. В университете.

— Так для парня, может, и верно. А женщине без чувства как-то нехорошо. Да и не получится.

Ну вот, теперь грязнуля и ленивица за философию взялась. Женщина… Интересно, сколько ей, женщине, лет?

— Я вот взаперти не сидела. В Севилье! И ничего, друзей полгорода, а страсти нет. Знаешь, как это делается? Находишь у молодого человека недостаток и привязываешь к нему намертво. Уши лопушистые. Или ногами при ходьбе перебирает смешно. Или усики у него глупые. И все, нет человека. А есть только уши, походка, усы. Которые вызывают улыбку — и только.

— Так как же заметить недостаток, если любишь?

— Сама не увидишь — попроси другую. Сотню недостатков найдет! А не найдет, придумает.

— Понятно. Да только как его найти, который по уму-то следует. Я ж не вы, мне и Хайме много. Молодой, красивый. И дворянин!

Да, чего ей еще желать? Может, мужа, который месяц спустя точно жив будет? Не на Ямайке. Тут и города через месяц может не быть. И вообще, пусть творит, что хочет. Нравится ей этот… Дылда. Так пусть и забирает!

— Ну так совет и любовь. Только, чур, все, что слаще сахара, — после свадьбы. В остальном и подыграть могу.

— Значит, отпустите меня? Теперь?

— Нет. Увидитесь в море. Я не отменяю приказов.

Всхлипы.

— Ну что ты ревешь? Будешь Хайме глаза день-деньской мозолить, скоро надоешь.

— А он на меня теперь и не посмотрит.

— Посмотрит. Но всерьез. Подумает, нужна ему такая мена или нет. И если решит, что да — потом не будет попреков, что его лавочница окрутила! Стоит это того, чтобы недельку дома посидеть?

Просияла. Как пряжка на выходной шляпе. А стоило чуть притухнуть — вновь слова посыпались. Словно язык внутри не помещается.

— Госпожа…

— Ну, что еще? Кстати, шнуровку подтяни потуже. После офицерского пояса — как голая. Нет, наверху не надо. Грудь жмет.

— Я не понимаю?

— Да чего ж тут не понимать, глупая? Повезло тебе с Хайме.

— Это-то ясно, — Хуанита поднимает наивные коровьи очи. — Госпожа, а в чем при мытье-то экономия? Мыло, оно ужас какое дорогое!

Это и стало последней каплей. Руфина засмеялась.

— Мыло-то я сама варю. А потому для меня оно дешево, не считая работы.

— Но продать его можно. Значит…

— Значит, какая-то богатейка должна благоухать, а я, благородная девица — смердеть? Мол, по чести живу, да только в хлеву?

— Простите, госпожа.

— Я-то прощу. А вот ты сама мыться собираешься? А то есть у меня подозрение, что если тебя хорошенько поскрести, так ты не то что за благородную — за сестру Патрика сойдешь.

— И обгорю на солнце… Простите, не хочется.

— А за Хайме замуж хочется? Тогда начинай таскать воду, — шаг на лестницу.

— А мне и после вас сойдет…

Вот и хорошо, что шнуровка не туго затянута. Хоть воздух есть куда хватать. А вот ноги от смеха чуть не отказали, Руфина уж рада, что с лестницы кувырком не скатилась. Перед калиткой приходится стоять, успокаиваться. Дыхание-то нужно ровное. Впереди — площадь, а на ней видно все. Теперь сеньорита де Тахо в Ла-Веге своя. Потому — должна прогуляться, перездороваться с почтенными людьми, принять поклоны лиц попроще. Выдержать взгляды, которые отметят все. И обратят во славу. Добрую или худую, зависит от того, как себя поведешь.

Сегодня, впрочем, все внимание — сеньору коменданту. Патрик купается в признании и в девичьих взглядах, а потому их можно спокойно изучить, девушек. Да не завидных невест, а тех, что попроще. Среди них должна отыскаться та, что станет береговой служанкой. Воду натаскает, платье зашнурует, приглядит за комнатой, когда «Ковадонга» в море. И затиранит гаванскую смугляночку так, чтоб той донья Изабелла добренькой казалась, а душа в море рвалась!

103