Боевые паруса. На абордаж! - Страница 9

Приходится сеньорите Ане ходить на рынок с соседкой и общей, на двоих, «дуэньей» — то Руфининой, то своей, да еще радоваться, что хоть куда-то из дому выбралась — гостей в обедневшем доме не бывает, самих де Рибера приглашают редко. Так что сидит, бедняжка, у зарешеченного оконца, ждет жениха. Ана на год старше Руфины. Семнадцать лет — почти старая дева!

Уже назавтра в окошко доньи Аны стукнул камешек. Выглянула, осторожно, из-под мантильи, но сразу: горит надеждой увидеть воздыхателя. Увы ей, под зарешеченным окном соседка и дуэнья. Уже собрались… Прищурилась, увидев на Руфине лучшее платье цвета вороньего глаза. Отменнейшее сукно, но никакой отделки: все деньги ушли на ткань и пошив. Голова завернута в кружево, как у всех приличных дам в этом городе. Подруга уверяет, что на севере не так. Но кому нужен нищий север?

— Доброе утро! Все спишь? А меня мама посылает в Собор. Составишь компанию?

Собор — это центр города. С одной стороны, себя показать. С другой — там без кареты девушку не заметят. Ну, разве в самой церкви. Зато на астурийку оглядываться будут: во-первых, уж больно рослая, во-вторых, у нее сквозь мантилью каштановое просвечивает. Для коренного андалусийца всякие волосы, что не черны как смоль, исполнены неизъяснимой притягательности.

— Ладно. Подождешь, пока соберусь?

— Конечно.

Это долго, но неизбежно, потому подруга поймет и простит. В крайнем случае, назовет копушей. Но при чем тут «копуша», когда нужно решить, что будет лучше смотреться на фоне Руфининой черноты: цвет голубиной шейки или гвоздичный? Хотелось бы поярче, но раз при дворе изгнали цвета, приходится выбирать из оттенков серого. Или почти серого. А черный… Роскошный цвет, но или сереет быстро, или стоит дорого. То-то у Руфины ни колечка, ни ленточки.

Сегодня у сеньориты де Рибера хорошее настроение. Даже надушилась — а ведь настоящие, на мускусе и амбре, духи очень дороги. Отец подарил ей два года назад пузырек на день ангела — много хвасталась, да редко расходовала сокровище. Теперь прижимается поближе к подруге. Мол, пусть и на Руфину малость перейдет. Так и идут — парочка впереди, добрый цербер — чуть сзади. Стесняться нечего, они не одни такие.

Толпа на рынке четко делится на половинки: торговцы и покупатели. Словно два разных народа, а то и вовсе животные разной породы. Горожане — и те, кто тащит в город снедь. Редко-редко мелькнет дама с прислугой, одетой простонародно, как и торговки. Ну а ежели чей управляющий явится, так он разодет ежели не по-дворянски, так уж не хуже иного купца.

Рабочим на рынке делать нечего — их кормят хозяева. Богатый мастер — угонится и за модой. А те, кто перебивается без законного средства к существованию, ходят в ряды, среди которых не встречаются небогатые доньи.

Зря Ана по сторонам оглядывается, здесь богатого жениха не заметишь. Разве такого, что, часом, заменяет обед обедней и собирает после пирушки кости от окороков, дабы сдать их мяснику с целью изготовления новых. Старая кость, мясо из частей туши подешевле… А то и вовсе из буйволятины! Что ж, страдать желудку, но со стороны подделку не отличить от настоящего свиного окорока. Вот и хвастается друг перед другом нищета. У прочих на рынок ходят либо слуги, либо жены. А сами заняты службой или делом.

Впрочем, сегодня нет ни фальшивок, ни их покупателей. Настоящего мяса тоже нет — постный день, и, значит, Руфину интересует рыба. Не свежая треска с быстроходного люгера по реалу за голову, не соленая с рыбачьего судна вроде Колумбовой «Ниньи», они вовсе не поменялись с тех времен, не полупротухшая, за которую все равно просят почти сорок «белых» испанских мараведи, или шестьдесят португальских «красных». На первую рыбку Ана засматривается, от второй воротит нос, от третьей — зажимает.

Севилья сожрет все, вопрос только в цене. Пасть мира гребет, не разбирая. Зато донья Руфина не прочь и разобраться. Морская рыба плоха или не по карману — значит, следует посмотреть речную.

Ана сразу цепляет взглядом форельку из притоков Гвадалквивира. Маленькая, в серых пятнах, но вкусная. Цена, увы, вкусная только для торговца, видимо, плохой улов. Есть рыбка и из большой реки, подешевле. Соседушка целует свои пальчики…

— Возьму.

Потом будет говорить, что вредность Руфинина раньше нее родилась! Под мантильей даже не видно, улыбается или нет — но говорит такое, что предвкушение сменяется отвращением:

— Как хочешь. Только вспомни, подруженька, что самыми рыбными местами на реке считаются воды чуть пониже места, куда город выливает содержимое наших ночных горшков.

Ана фыркает и отворачивается от прилавка.

— Моя рыба поймана выше города! — возмущается торговка.

— Даже если у нее есть в том золоченая грамота, я буду сомневаться, — объявляет Руфина. — Случаются ведь и подделки. Нет, Ана, если уж в ручьях нет улова, значит, сегодня наш удел — садки.

Говорит громко-громко, на весь рынок слышно. Право, спорить с дочерью сеньора старшего алькальда — не лучшая политика!

Ана стучит пальцем по виску, потом вздыхает и смиряется. Садки — значит, карпы. Карпы — значит, кости, преострые. Теперь и Руфина вздыхает. Чистить-то придется маме. А если та опять занозит руку костью — самой. Чужие руки к отцовскому обеду мать не допустит… Зато это рыба здоровая и вкусная. И толстая, ведь откармливают их точь-в-точь как поросят! Дочь старшего алькальда может ходить на рынок сама, но притащить отцу на службу меньше пяти кушаний просто не имеет права.

Из пяти обязательных блюд в постный день должно быть два рыбных — ради этого придется расстаться с несколькими восьмерными мараведи, новенькими, в которых олова, пожалуй, больше, чем меди и серебра. Что дальше? Зелень в доме пока есть. Подруга что-то говорит. А, у них имбирь заканчивается! Значит, придется навестить ряды с пряностями…